Искусство будет вне политики только после нашей победы в войне

С юристом по образованию, пианистом Майдана, бойцом батальона «Донбасс» и сержантом-гранатометчиком ВСУ Игорем Михайлишиным я познакомилась на презентации арт-проекта «Искусство Независимости» в Национальном музее истории Украины. Представляя музыканта, ведущая проекта сказала, что Игорь всего на несколько лет старше ее сына, но его биография уже вместила столько событий, что их хватило бы на книжку или увлекательный фильм. Судите сами: Майдан, добробат, Иловайск, 120 дней плена, возвращение в АТО, демобилизация и… поступление в Киевский институт музыки им. Р. Глиера.

В интервью Укринформу 26-летний студент-ветеран рассказал, какое событие в жизни считает переломным, почему события под Иловайском, по его мнению, не трагическая, но поучительная страница войны, какой он видит реинтеграцию Донбасса и о чем мечтает, как музыкант.

НА МАЙДАНЕ Я УВИДЕЛ УСЛОВНЫЙ СИЛУЭТ НЕЗАВИСИМОГО ЧЕЛОВЕКА

— Игорь, в вашей жизни было много знаковых событий. Какое из них условно разделило жизнь на «до» и «после»?

— Конечно, переломным моментом в плане изменения мировоззрения, мыслей и устремлений для меня стал Евромайдан.

До тех событий я был абсолютно аполитичным человеком. Конечно, я знал, ктоключевые фигуры в нашей политике. Но тогда в нашей стране происходило много непонятных вещей, причем большинство из них – на политической почве. Меня это все бесило, поэтому я старался держаться от политики подальше.

Я закончил юридический – в нашей семье целая династия юристов: и дед, и папа, и мы с братом. А от деда я еще с детства слышал, что политика – это грязное болото.

— Как же вы оказались на Майдане с такими взглядами?

— Все началось с конфликта с отцом. Когда люди вышли на протест на Майдане, родители очень внимательно за этим следили – мама не отходила от телевизора, отец целыми днями собирал в Интернете новости из Киева. А я этого не понимал и однажды выступил с критикой, что они тратят на это кучу времени. Мы с отцом даже поругались, и он тогда сказал: «Что ты тут сидишь и критикуешь, лучше бы ты там сидел!».

Меня это задело, я весь следующий день над этим думал, а потом взял билет и поехал в Киев.

Я походил по разным объектам – побывал и в Октябрьском, и в тогда еще целом Доме профсоюзов, познакомился с ситуацией, с людьми, а где-то через три-четыре дня вернулся домой в Ивано-Франковскую область.

В Киеве я еще не осознавал, что Майдан меня «зацепил», а когда приехал домой, почувствовал, что тянет назад.

Мне понравилось, что там во всем виделся условный силуэт независимого человека – никто не боялся высказывать свои мысли, принимать какие-то решения и в отношении быта, и выражения гражданской позиции. Так я посидел неделю дома и сказал, что опять поеду на Майдан.

Мы приехали как раз после второй попытки ночного разгона протестующих 11 декабря. Помню, шел по Крещатику, а в КГГА активисты закрылись. Милиция их окружила, а они поливали ее водой и бросали в ее сторону дрова. Меня это очень поразило. Тогда я понял, что на Майдане реально происходят поразительные вещи, и я хочу быть здесь.

Я остался в Киеве. Ночевал у двоюродного брата на Левом берегу, а большую часть суток проводил на Майдане. Еще ходил на протесты под суды, потому что тогда уже начались аресты активистов, на вече. Но я еще не полностью осознавал себя частью этого протеста. Окончательное осознание пришло после событий на Грушевского в январе 2014-го.

— А как вы стали пианистом Майдана? И вообще, когда музыка стала частью вашей жизни?

— Я сам учился играть на фортепиано – это был такой внутренний движок. Скачал сборник классических произведений и, если произведение мне нравилось, несмотря на сложность, садился и разучивал. Иногда это отнимало довольно много времени. Дольше всего было с «Токкатой и фугой ре минор» Баха – я это произведение разбирал лет пять!

У меня была учительница Людмила Маркиановна Ковалюк, которая преподавала в музыкальной школе. Где-то раз в полгода я к ней заходил и показывал, что могу. Иногда она закрывала глаза, чтобы не смотреть на мои «зажатые» руки. Я и сам понимал, что это плохо, но хотел, чтобы было лучше, и продолжал заниматься.

Правда, когда я заканчивал школу, у меня еще не было сильного желания непременно поступить на музыкальный. Да и родители говорили, что заработками музыканта обеспечить семью будет трудно. Поэтому мы и решили, что вроде бы рациональнее поступать на юридический.

Но музыка оставалась моим хобби. Я играл для себя, на публике нигде не выступал – на Майдане это было впервые.

Тогда возле КГГА поставили инструмент, но передо мной стояла такая очень большая воображаемая стена, которую надо было разбить. Я боялся публики, боялся осуждения. Но смотрю – куча людей садится и играет, так почему я не смогу?

Я заиграл «Токкату и фугу» Баха. Тогда было холодно, она у меня немного кривовато вышла, я даже слышал, как одна женщина говорила: «Ой, какие пальцы кривые!», но публике понравилось. После этого я, когда видел инструмент, то уже подходил и играл. То, что я преодолел страх игры на публике, дало мне некую уверенность.

— А с другими майдановскими пианистами вы знакомы?

— Да. Я там познакомился с Богданом из Запорожья – это тот, который в балаклаве играл. Еще там был один парень-львовянин, его звали Вова. Было также несколько музыкантов из консерватории. Мы собирались возле КГГА в десять-одиннадцать вечера и устраивали ночные концерты – кто что знал, то и играл, пока утром метро не открывалось.

Благодаря музыке у меня завязалось много знакомств.

— С ныне действующими политиками на Майдане приходилось близко пересекаться?

— С Кличко пересекался… Помню, как Яценюк говорил, что поведет на штурм Администрации Януковича и о «пуле в лоб», а потом съехал.

— То есть впечатление о майдановских политиках у вас сложилось не очень положительное?

— Вообще отрицательное!

А еще для меня очень болезненно, что я не принимал участия в событиях 18-20 февраля. Я тогда заболел пневмонией и целую неделю пролежал в квартире с температурой под 40, а потом меня отвезли домой. Я там пробыл две недели, меня лечили капельницами.

После выздоровления я немного походил в местную самооборону, но понял, что мне там нечего делать, и в начале марта снова поехал в Киев. И там я дал себе внутреннее обещание, что буду на Майдане до президентских выборов.

Я записался в 32-ю гуцульскую сотню, и мы вместе охраняли территориальные избирательные участки и следили за порядком на выборах.

МНЕ ПОВЕЗЛО, ЧТО НАШ КОМАНДИР «ЛЕРМОНТОВ» БЫЛ УЖАСНО ГОЛОДЕН К ВОЙНЕ

— А когда вы решили пойти в АТО?

— Когда уже весной началась оккупация Крыма, из нашей сотни много ребят записалось в первый батальон Нацгвардии Кульчицкого.

Тогда, как грибы после дождя, повыростало много батальонов – каждый политик хотел иметь собственную армию. Тогда Тимошенко набирала в Движение сопротивления, Ляшко – в батальон «Украина». У нас на Майдане была комендатура, и там раздавали анкеты Движения сопротивления. Но там не писалось, от кого это, а нам говорили: «Записывайтесь, на Трухановом острове будет полигон, вы будете там тренироваться».

Сначала мы были наивными и позаписывались, а потом кто-то узнал, что это от Тимошенко, пошли все вместе в комендатуру, забрали анкеты и порвали.

Тогда много батальонов формировалось – «Айдар», «Золотые ворота», «Донбасс». Я по Интернету посмотрел интервью комбата Семенченко, он рассказывал о боевом пути батальона. Мне понравилось, я показал своим ребятам, им тоже понравилось, и я агитировал их идти туда.

25 мая состоялись президентские выборы, а уже 3-4 июня мы попали на тренировочную базу батальона «Донбасс» в Новые Петровцы.

— Вы были юристом и музыкантом. А что вы умели как боец?

— Ну почему – я же был в то время революционером, а вполне логично, что революционер идет воевать ( смеется ).

Коктейлей я нажрался очень много! А из военных навыков… Я в армии не служил, но в одной из палаток на Майдане был ММГ – муляж автомата Калашникова, и кто хотел, мог научиться собирать-разбирать.

Я два дня туда ходил, и меня там этому научили – вот был единственный военный навык, который я приобрел до батальона.

— Но вы имеете военную специальность гранатометчика, то есть прошли какое-то обучение?

— Да, я его проходил на полигоне целый месяц, даже больше, пока формировался батальон, – и стреляли, и физической подготовкой занимались.

В нашу палатку тогда переселили моего будущего командира с позывным «Лермонтов» (офицер батальона «Донбасс» Михаил Николов. – Ред .). Ему поручили создать гранатометный взвод, и он спросил в нашей палатке, есть ли желающие. Я сказал: «А почему бы и нет?».

— А позывной «Пианист» вы когда получили?

— Его каждый сам себе придумывал. Я сначала хотел взять «Юрист» или «Адвокат», но они были заняты, поэтому я выбрал «Пианист».

— Трудно ли было пианисту научиться стрелять из гранатомета?

— С гранатометом вообще интересная история вышла. У нас по штату был и каким-то чудом к нам попал не обычный ручной гранатомет, а станковый – на треноге, он весит под 60 кг и стреляет на 4 км. В батальоне никто никогда такого не видел, не то чтобы мог научить из него стрелять…

Тогда командир сказал поискать инструкцию в Интернете. Мы нашли и две недели ее зубрили, а потом нам сказали, что мы поедем на полигон в Девички учиться стрелять из этого гранатомета.

Нам устроили первые и последние стрельбы. Мы тогда очень хорошо отстрелялись, даже полковник Нацгвардии, у которого потом спрашивали о наших результатах, говорил, что «на удивление, они попадают во все цели».

После того мы вернулись обратно в Новые Петровцы и поехали на восток. 11 июля выехали, а 13-го уже были в Бахмуте.

— Вы помните свой первый бой?

— Конечно! Это было 18 июля. Мы тогда освобождали Попасную. Батальон разделили на две части – одна штурмовала город с юга, вторая – с запада. Мы как раз шли в западной части. А поскольку у нас не было своего транспорта для передвижения гранатомета, нас посадили на БТР, к которому мы прикрепили гранатомет, и получился такой как бы танк.

Мы поехали к точке, которую должны были захватить. Кругом «зеленка»: кусты, деревья – такой тоннель, а в конце надпись «Попасная» и вражеский блокпост.

Помню, едем на этом БТРе, с одной и другой стороны идут штурмовики человек по тридцать, мы понемногу идем, пока по нам не начали стрелять из автомата. Я сначала голову спрятал, а потом оглянулся вокруг – никого нет, все попрятались в кусты, только мы вдвоем с напарником на БТРе.

Мы тогда очень испугались и тоже спрыгнули оттуда ( смеется ). А наш командир это увидел, наорал и скомандовал: «К оружию!». Мы тогда под пулями еле вылезли на БТР и стрельнули, вражеский огонь уже остановился, и тогда наши прошли дальше.

В тот день мы тот блокпост так и не захватили, потому что вторая группа батальона попала в засаду, у них были значительные потери, из-за этого до сих пор идут разборки.

— А вообще, вы часто принимали участие в боевых действиях?

— Не знаю, как сказали бы другие, но я скажу, что моему подразделению повезло – нам попался командир «Лермонтов», который был ужасно голоден к войне! Он нас всюду записывал – мы принимали участие и в общих боях вместе со всем батальоном, и отдельно выезжали много раз. Поэтому за те пару месяцев мы набрались колоссального опыта, и в наше подразделение хотели попасть очень многие бойцы из тех, кто не воевал.

— В одном из интервью вы сказали, что никогда не жили такой яркой жизнью, как на войне. Но это же кровь, боль, потери. Что вы имели в виду?

— Конечно, войны без смерти не бывает… Но человек там переживает целый спектр эмоций, причем в их максимальных проявлениях. Если есть радость, то такая, которую ты за всю жизнь можешь не почувствовать, если грусть или скорбь – это тоже по максимуму. И дружба тоже. Например, у меня тогда погибло десять товарищей, с которыми я был знаком всего месяц, но я их настолько хорошо знал — лучше родного брата!

— Вы прошли такую страшную страницу этой войны, как Иловайск…

— Это как для кого – для меня она скорее поучительная!

Самый главный урок, который мы вынесли из Иловайска и из того выхода оттуда, – что российской армии можно дать отпор.

— О каком отпоре вы говорите, когда столько наших бойцов погибло и попало в окружение?

— Вы просто не знаете, что там тогда было!

Мы целое лето 2014-го воевали с сепаратистами, а где-то уже в начале августа начали проскакивать российские диверсионные группы, но мы еще с ними вплотную не сталкивались. А уже когда выходили из Иловайска и нашу колонну разбили, тогда мы узнали, что это уже российская армия.

Сначала все были страшно напуганы, потому что мы еще никогда с профессиональной армией не встречались, и думали, что они сейчас нас всех перебьют. Например, в Красносельское наших заехало около 300 бойцов, в том числе ВСУ, а воевавших человек 30-50, причем львиная доля была из нашего батальона. То есть, можете себе представить боевой дух у этой полусотни человек! Поверьте, даже россияне такого не ожидали. Мало-помалу начало нарастать контрнаступление, и мы этим количеством бойцов смогли уничтожить несколько вражеских танков.

19 августа в Иловайске Семенченко ранили, он тогда передал командование Филину (подполковник Вячеслав Власенко – ред. ). А когда мы выходили, Филин шел в авангарде колонны, они пролетели вперед, а основная колонна застряла. Из офицеров остались «Лермонтов» и «Дед» (командир третьей штурмовой роты батальона «Донбасс» полковник Анатолий Крайнов – ред. ).

Тогда, помню, позвонили Семенченко, он сказал занять круговую оборону. Уже потом, в плену, они спрашивали, почему мы не действовали по Уставу, потому что если колонну обстреливают, она должна сразу остановиться, спешиться и занять оборону. А, например, я, да и большинство батальона, никакого Устава не знали, и если бы мы так сделали, нас всех там бы и расстреляли. А мы тогда на «Жигулях» на танки поперли, и то, что мы не остановились, нас спасло.

Тогда россияне, а не мы первыми запросили перемирия, мол, ребята, дайте мы своих убитых заберем. То есть мы и дальше боролись бы. А на самом деле они оттянули на километр всю свою технику и людей, а у нас дальнобойного оружия не было, и нам уже осталось только сидеть и ловить снаряды.

Когда уже нас, пленных, вели по полям, там стояло 29 артиллерийских установок, которые в тот день обстреливали наши позиции, а у нас не было ни одной, только один-два гранатомета.

Поэтому можно сказать, мы тогда поняли, что не так страшен враг, как его малюют. Можно и с россиянами воевать!

ИГРА НА ФОРТЕПИАНО В ПЛЕНУ, ВОЗМОЖНО, БЫЛА ЗНАКОМ, КОТОРЫЙ ОПРЕДЕЛИЛ МОЮ СУДЬБУ

— Какими были первые ощущения в плену?

— Нас повезли на машинах в Донецк. Мы все уже по десять раз попрощались с жизнью, потому что думали, что привезут, условно говоря, познакомятся, поставят к стенке и расстреляют.

Как раз был День шахтера, плюс еще им «на блюдечке» принесли батальон «Донбасс», поэтому там царила эйфория. Нас выстроили, час или два расспрашивали, кто есть кто. Тогда всем досталось…

— Били?

— Они всех били. Потом нас повели в подвал. В принципе, мы тогда еще думали, что нас расстреляют. Рассуждали так: если есть дадут, то не расстреляют, а если не дадут, тогда поставят к стенке.

Мы тогда просидели без еды целый вечер и целую ночь, и только к вечеру следующего дня нам дали поесть.

Потом была куча допросов, каждого вызывали. У меня спрашивали, откуда я, почему пошел воевать, о позывном «Пианист», где играю.

— Вы им рассказывали обо всем так, как сейчас мне, что-то скрывали?

— Ну… Единственное, за что мне стыдно, что я тогда не признался, что из гранатометного взвода, а сказал, что из роты, которая охраняла склады. Там почти все наши были из передовых отрядов – штурмовики, разведчики, гранатометчики, а в плену все стали водителями, поварами, охранниками и так далее.

Конечно, высшие чины у них знали, кто мы, потому что имели наши штатные списки, а этим, чтобы было меньше побоев, мы назвались какими-то мелкими охранниками, и они, в принципе, верили.

— То есть в плену к вам относились более-менее нормально?

— В Донецке было несладко, но терпимо. Вообще там не было ничего такого, чего нельзя выдержать. Если бы человек не выдерживал, он бы с собой что-то сделал. А у нас все живые вернулись.

— Что самое сложное выдержать в плену – физические издевательства, ограничение свободы, моральные муки?

— Все! Больше всего донимали не так побои, как моральное давление: каждую ночь – допросы, моего командира могли забрать на допрос в обед, а возвращался он в шесть утра, и так могло продолжаться три-четыре недели подряд.

Но мы старались поддерживать друг друга и сами себя. Как? Смехом! Смеялись над всем, над чем только можно! Например, когда боец приходил побитый с допроса или его заносили, мы все к нему подходили и рассказывали какие-то шутки, даже над теми побоями его пытались шутить, и он тоже сквозь слезы вместе с нами смеялся.

— В плену у вас был почти такой же эпизод, как в фильме «Пианист» Романа Полански, только его герой, чтобы доказать, что он музыкант, играл произведение Шопена немецкому офицеру, а вы – охраннику-сепаратисту. Расскажите, как вы заиграли в плену.

— Возможно, это был какой-то знак, который определил мою дальнейшую судьбу.

После Донецка нас – 70 человек, которых они считали более-менее безопасными, потому что всех офицеров и тех, кто чем-то отличился, оставили в СБУ — перевезли в Иловайск. Нам сказали, что дают возможность «искупить вину перед донецким народом» и отстроить разрушенный город.

В Иловайске образовалась такая себе условная биржа труда. Местные жители обращались в комендатуру с заявками, что в их дом, к примеру, угодил снаряд и разнес крышу, им нужно пять-шесть «укропов» на столько-то дней, чтобы его восстановить.

Мы работали на различных объектах. А однажды на «биржу» обратились из музыкальной школы, сказали, что надо восстановить разбитую «Градом» крышу и полностью застеклить фасад. Туда выделили работать 10 наших ребят, но меня сначала не взяли. А позже один из них, боец из нашего батальона Чингиз, сказал: «Ты пианист, а там есть куча музыкальных инструментов, может, вместо меня сходи и попробуй». Я с радостью согласился.

В первый день у меня еще доступа не было, я носил стекло, чистил крышу, а затем наконец попал туда, где стояло пианино. Я спросил у сепаратиста, который нас охранял, можно ли что-то сыграть. Он говорит: «Играй!»

Я сел за инструмент и задумался, что же заиграть. Сначала хотел проверить, вспомню ли «Лунную сонату». Вспомнил. А потом, когда сидел и играл, у меня возникла ассоциация: «Это же как в фильме «Пианист»!» А я оба произведения из него знал и чисто для себя заиграл тоже.

Я думаю, что охранник вряд ли видел тот фильм, но для меня это было символично.

Ему понравилось. На звуки музыки пришли также учительницы, директор, начали расспрашивать, кто я.

Я разговорился с директором, сказал, что пианино расстроено, я мог бы настроить. Они через неделю-две нашли мне ключ, и я во всех классах настроил инструменты.

А тот охранник потом, как напивался, говорил: «Иди, Шуберт, сыграй!».

ПЛОХИЕ И ХОРОШИЕ ЛЮДИ ЕСТЬ В ЛЮБОМ РЕГИОНЕ

— А как к вам относились местные жители? Вы были для них врагами?

— По-разному. Например, друг мне рассказывал, что одна женщина, к которой их направили на работу, кричала, когда забирала наших ребят на КПП: «Сволочи! Разрушили мой дом! Я им покажу!». А когда они к ней пришли, закрыла дверь, начала плакать и всех обнимать. Она всех накормила, разрешила помыться и позвонить домой.

Нам многие люди помогали – и еду приносили, и телефоны давали. Враждебное отношение, конечно, тоже было – когда нас вели, мы слышали кучу проклятий, кое-кто говорил: «Дайте мне автомат, я их всех сейчас расстреляю!». Много было всякого…

— Вы из Западной Украины, воевали на Донбассе, а теперь живете в Киеве. Действительно ли менталитет украинцев в разных регионах сильно отличается, как принято считать?

— Я заметил такую вещь, которая касается любого региона, села или города: везде есть люди хорошие, есть плохие, есть завистливые, есть открытые и искренние. Поэтому на востоке есть такие же люди, как и у меня дома, и здесь, в Киеве – и хорошие, и плохие.

— Ладно, спрошу иначе: какой типаж определяет характер восточного региона?

— Я не скажу, что людей, которые к нам относились хорошо и помогали, там была критическая масса, но они были. А большинство составляли, как бы это сказать… люди тяжелого ручного труда с соответствующим мировоззрением.

— Сейчас в обществе обсуждаются разные варианты реинтеграции Донбасса. По вашему мнению как участника событий, что для этого нужно сделать?

— Нашей армии надо дойти до границы – только так! Потому что те, кто там против нас сейчас стоит, другого языка, кроме языка силы, не понимают. Если наша сторона будет проявлять слабость, они будут давить.

— Представим, что вам как адвокату пришлось защищать позицию тех представителей Донбасса, которые говорили, что не только майдановцам можно восстать против власти, а и им тоже. Вы смогли бы найти какие-то аргументы в их защиту?

— Да какие могут быть аргументы за них? Там российская армия зашла и это все подстрекала! Это была спланированная операция.

Говорить сейчас, что сепаратисты там сами все начали, – это просто спекуляция! Ведь все уже давно знают, что на Донбасс зашел Гиркин со своими, есть куча видео, как они приходили с автоматами и захватывали мэрии. Я разговаривал со многими людьми, которые тоже это все видели.

Я бы понял, если бы у нас было мирное время, и жители Донбасса проявили такую волю. У нас есть такие механизмы, как общенациональный референдум, и все вопросы можно спокойно решить. Но звать к себе врага… Конечно, что это нечистые дела.

— Как, на ваш взгляд, будет развиваться ситуация на Донбассе?

— Сейчас она все больше и больше замораживается. А поскольку самое главное событие в нашей стране – это выборы, и все у нас делается под них, то уже следующие выборы это покажут.

НИКТО ИЗ ОДНОКУРСНИКОВ МОЕЙ БИОГРАФИИ НЕ ЗНАЕТ

— Вы часто возвращаетесь мыслями в прошлое? Или вы его «перелистнули» и пошли дальше?

— Нет, это невозможно перелистнуть! Я буду не я, если забуду все, что было, и буду думать только о будущем.

— У вас был поствоенный синдром?

— Я, по сравнению с моими собратьями, как-то так незаметно перешел к мирной жизни, что можно даже сказать, что и не было. Когда ребята рассказывали, что с ними творилось, какие эмоциональные волны накатывали – то слезы, то агрессия, для меня это было удивительно.

— Чем вы занимались в течение года после увольнения из армии?

— Можно сказать, что проходил «акклиматизацию» – я же два года провел на войне, надо было въехать в ситуацию. Готовился к поступлению на музыкальный.

— Когда вы решили кардинально сменить профессию?

— Наверное, у каждого человека есть период, когда он ищет собственную цель, какую-то идею, чтобы определить, куда идти дальше. Я тоже искал и тогда, когда окончил юридический. Это была работа, но я ее не любил. Я любил играть.

У меня в плену был один разговор, который поставил окончательную точку в моих поисках. Я его помню, как сейчас.

Мы разговаривали с другом, тоже юристом, и он спросил, что я больше всего люблю делать. Я сказал, что играть. Тогда он спросил, почему я не пошел учиться на музыканта. Я ответил словами родителей, что этим не заработаешь на жизнь. А он говорит: «Если человек любит свое дело, он обязательно будет в нем успешным!»

После того разговора во мне все перевернулось. Это уже была отправная точка, которая и определила мой дальнейший путь.

Но с первого раза поступить не получилось, потому что у меня было очень мало времени на подготовку. Я тогда и репертуар хорошо не выучил, и руки были зажаты, поэтому мне посоветовали год позаниматься, отдохнуть, и тогда уже поступать.

— У вас были какие-то льготы при поступлении как у участника АТО?

— Я мог сдавать или ВНО, или экзамены. Это мне помогло, потому что я к ВНО не успел подготовиться. А еще благодаря принадлежности к льготной категории я смог поступить на бюджетное обучение.

— Какие у вас отношения с однокурсниками? Там, наверное, «зеленая» молодежь, а вы – ветеран.

— Я же нигде этого не афиширую. Моей биографии никто из них не знает – я не хочу выставлять это все напоказ, чтобы мне давали какие-то преимущества или, наоборот, осуждали. Я хочу быть таким, как все.

— Вы как пианист продолжаете участие в проекте «Искусство независимости»?

— Да, он продлится до ноября, и я каждую субботу даю в музее небольшие концерты. Пытаемся как-то их разнообразить – читали стихи, а еще привлекаем к ним лауреатов конкурса «Каштановый рояль», в котором я тоже два года подряд принимал участие.

Хочется, чтобы об этом проекте узнало больше людей, и чтобы они не забывали, что война продолжается.

— По вашему мнению, искусство может быть вне политики? Ведь иногда можно услышать от художников, что они просто поют или играют.

— Думаю, что искусство будет вне политики только после нашей победы в войне.

Те же художники должны иметь какие-то этические принципы. Я не понимаю, как можно петь врагу, который напал на твою родину, или развлекать людей, которые выступают за то, чтобы уничтожить половину твоей страны.

— А если бы, к примеру, вам предложили выступить в Донецке и просто сыграть Баха?

— Когда мы заедем туда на танках, тогда я им сыграю Баха! По другому никак!