Язык и гетто

16 января вступили в силу очередные нормы закона "Об обеспечении функционирования украинского языка как государственного".
Это означает новую дискуссию вокруг старых вопросов, обсуждаемых в Украине уже тридцать лет.

Могут ли украинский, русский и суржик сосуществовать в одной стране? Насколько радикальным должен быть курс на украинизацию, и какими позитивными и негативными эффектами он чреват?

Приобретет ли будущая Украина черты классического национального государства – моноязычного и монокультурного?..

Пожалуй, стоит начать с того, что на протяжении 30 лет независимости язык не играл той политической роли, которой наделяет его неравнодушная интеллигенция.  

Какие бы страсти ни бушевали в Украине, какие бы линии раскола ни делили нашу страну, языковая принадлежность никогда не была главной из них.

Жесткой привязки языка к политической позиции не существовало. Носители украинского, русского и суржика присутствовали на обоих Майданах и в АТО.

Носители разных языков вместе избирали Кравчука и Кучму, Порошенко и Зеленского.

Носители разных языков оказывались среди электората ведущих парламентских сил: от "Нашей Украины" и "Батькивщины" до "Слуги народа".

Тотальная сегрегация по языковому признаку не имела места даже тогда, когда политикум к ней стремился.

Украиноязычные конформисты могли поддерживать правящую "Партию регионов", а русскоговорящие националисты умудрялись голосовать за "Свободу".

Хотя мы не можем похвалиться культурно-языковой однородностью, наше политическое пространство было и остается общим.

Естественных препятствий на пути  формирования одной политической нации не было и нет. И это отличает Украину от многих других стран со смешанным населением.

Скажем, официально двуязычная Бельгия – образец государства, действительно разделенного языком. Государства, где внутренняя политика очень жестко привязана к этнолингвистическому фактору. По сути, единого политического поля там просто нет.  

Франкофоны не голосуют за "Новый фламандский  альянс" и "Фламандский интерес". Фламандцы не голосуют за "Реформаторское движение" и "Гуманистический демократический центр".

Франкофоны, обеспокоенные экологическими проблемами,  поддерживают "Эколо". Фламандцы, озабоченные тем же, поддерживают "Зеленых". У франкофонов есть своя Социалистическая партия, у фламандцев – своя: раскол состоялся еще в конце 1970-х.

А политики, борющиеся как за фламандских, так и за франкоязычных избирателей, – для Бельгии редкое исключение.

Казалось бы, сегрегированное бельгийское общество может служить антипримером двуязычия и аргументом в пользу форсированной украинизации.

Но, по иронии судьбы, похожую картину являет и страна, которую наши национал-патриоты часто приводят в пример: Латвия.

В сознании многих из нас законсервировалась ситуация начала 1990-х, когда норма о негражданах позволила фактически исключить русскоязычное население из латвийской политической жизни.

Однако с тех пор прошло три десятилетия, а большинство бывших неграждан и их потомков уже давно являются полноправными гражданами Латвии.

Они свободно владеют латышским, используют государственный язык в оговоренных законом случаях, но при этом – сюрприз – продолжают идентифицировать себя как русскоязычных.

И, что важно, связывают с языковой принадлежностью свой политический выбор.

По сути, страна разделена на два обособленных этнолингвистических  гетто. Уже десять лет на выборах в латвийский Сейм неизменно лидирует партия "Согласие", за которую латыши не голосуют.
 
Эта политическая сила считается умеренной: более радикальные носители русского языка выбирают "Русский союз Латвии".

В свою очередь у латышей есть собственный набор партий, за которые не голосуют русскоговорящие: от радикального "Национального объединения" до более умеренных вариантов – "Нового Единства", "Новой консервативной партии", "Союза зеленых и крестьян".

А политики, пытающиеся привлечь и латышей, и русскоязычных, – для Латвии редкое исключение.

Латвийский кейс опровергает популярную мысль о том, будто жесткая гуманитарная политика властей – это ключ к языковой и культурной однородности. Так бывало в прежние времена, но в XXI веке все иначе: информационная революция изменила правила игры.  

Сферы, поддающиеся государственному контролю, – бюрократический аппарат, школа, телевидение, печатная продукция – уже не способны обеспечить полноценную культурно-языковую ассимиляцию.

Можно перевести обучение на государственный язык, но самосознание подрастающего поколения куда больше зависит от интернета и соцсетей.

Можно ввести квоты для радиостанций, но при этом в топ-10 на YouTube не оказывается ни одной песни на государственном языке.

Можно ограничить производство русскоязычного контента в Украине, но это не помешает потреблять контент, производимый в РФ.

Наш современник волен находиться в желаемом культурном пространстве независимо от страны проживания с ее законами – и подобное происходит впервые в истории.

Новая информационная реальность фактически обнулила опыт национальных государств прошлого.

Инструменты, которые в прошлом позволяли ассимилировать сограждан, не приносят прежнего эффекта. Правда, это не означает, что они не приносят никакого эффекта.

Государство по-прежнему способно регламентировать использование языка в определенных сферах: но не принести этот язык в каждую семью.

Государство способно сделать язык важнейшим политическим символом: но этот символ не станет общим.

Действуя жестко и радикально, государство способно поставить языковую принадлежность во главу угла: но в результате население окажется в разных углах. 

Итак, вопрос не в том, останется ли Украина неоднородной, и будут ли миллионы наших сограждан говорить по-русски и потреблять русскоязычный контент.

Разумеется, будут. Причем будут в любом случае, какой бы гуманитарный курс ни проводился государством.

Интрига в другом: изменится ли роль языка как политического маркера? И тут действительно возможны варианты.

Либо в Украине сохранится прежняя модель, когда носители разных языков поддерживают одни и те же проекты, доминирующие в политической жизни страны.

Либо же Украина приблизится к реалиям Бельгии и Латвии – когда общее политическое поле отсутствует, а граждане замыкаются в культурно-языковых гетто с соответствующим выбором партий и политиков.

Гипотетическую Украину будущего, пошедшую по второму пути, вообразить нетрудно. С одной стороны – условная ОПЗЖ, подмявшая под себя русскоязычных.

С другой – условная ЕС, намертво привязавшая патриотизм к украиноязычию. На обоих полюсах появляются и альтернативные силы, претендующие на больший радикализм или большую умеренность.

Но между двумя полюсами – пустота, и одновременно работать с носителями разных языков и культур почти никто не пытается.

Что характерно, такая политическая сегрегация вполне устроила бы и Виктора Медведчука, и Петра Порошенко, и их возможных преемников. Но согласятся ли с разделением страны на два гетто остальные 40 миллионов граждан?

Михаил Дубинянский,  УП